культурогония и культургия

Время от времени приходится наталкиваться на рассуждения о ненужности и даже вредности изучения классической русской литературы для современных русских. Это мнение нередко озвучивают люди, которые по другим вопросам придерживаются полярно противоположных точек зрения. Среди них есть и либералы-космополиты, и радикалы-националисты, и клерикалы-фундаменталисты, и приверженцы правоконсервативных взглядов. Все они, по разным причинам, сходятся на том, что ничего хорошего и полезного с точки зрения воспитания юношества русская классика не содержит. Наоборот, приносит только вред и деформирует сознание молодежи. Одни ставят ей в упрек навязывание непригодных для современности моделей поведения («тургеневские девушки»), другие – зацикленность на псевдопроблемах и неврозах («достоевщина»), третьи излишнюю «левизну» и революционность, четвертые – гипертрофированный критицизм в отношении исторической России («мертвящий взгляд Гоголя уничтожил Империю…»). ( Read more... )

Далее, не вдаваясь в полемику с обвинителями русской классики, я просто перечислю ее актуальные для нас моменты, объясняя попутно, почему они могут вызывать неудовольствие современных политизированных критиков.

1. Доброе отношение к народу, к нижним сословиям. Отсутствие малейшего намека на «быдлофобию». Пропаганда национальной солидарности, помимо имущественных и классовых границ.
Половина великих русских писателей была потомственными рабовладельцами, европейски образованными плантаторами на фоне неграмотного и темного народа. Казалось бы, о народе они должны были писать в выражениях, излюбленных польскими магнатами и американскими плантаторами: «быдло, скот», «грязные животные», «драть три шкуры», «давить без жалости», «е**ть и грабить». Однако ни у кого из русских классиков мы этого не находим. Наоборот, в своем творчестве они стремились преодолеть барьер, вызванный колоссальной разницей в уровне образования и социальном статусе, увидеть в русском мужике человека, найти в нем массу положительных и симпатичных качеств, а нередко и нравственный образец. Русские писатели начали строить единую русскую нацию еще в те времена, когда она состояла из космически удаленных друг от друга и чуждых друг другу сословий. Русская литература того времени – нечто прямо противоположное «быдлофобии», которая сегодня навязывается на каждом углу, и которую нередко пропагандируют даже «националисты». Русские писатели дают нынешнему зазнавшемуся «элитарию» весьма полезный урок: «Если уж мы, потомственные баре и господа, сумели пренебречь той космической разницей между элитой и народом, которая существовала в наше время, то тебе, вчерашнему вонючему смерду, только что вылезшему из грязи в князи, и подавно не стоит воротить нос от гораздо более образованного и окультуренного народа».

2. Гуманное, человечное отношение к людям, принципиальный анти-социал-дарвинизм.
Среди русских писателей XIX века вы не найдете ни одного, который бы плотоядно проповедовал доктрину в стиле «падающего - подтолкни», «сильный всегда прав», «слабых нужно гнобить еще больше за их слабость» и т.п. Такого рода доктрины, которые многие сегодня считают «прогрессивными», несовместимы с идеей национальной солидарности. Они могут избавить от «лишних» нравственных проблем одного человека, но нацию в целом делают слабее и разобщеннее. Сегодня как никогда русские нуждаются в излечении от взаимного озлобления и самоненависти, которая искусно поддерживается пропагандой. Русская литература актуальна как учебник доброго отношения к людям.

3. Отсутствие азиатского раболепия и чинопочитания, преклонения перед властью только за то, что она Власть. Принципиальное антиордынство.
Русская литература по большей части воспитывает критичное, а то и презрительное отношение к власти и ее представителям. Даже авторы, далекие от революционности и левизны, как Толстой в «Войне и Мире», учат читателя видеть в сильных мира сего всего лишь людей: слабых, зависимых от многих обстоятельств и никоим образом не «сверхчеловеков». Такое отношение к власти и отличает коренным образом Европу от Азии. Безоглядный культ личности Сталина в СССР был возможен только до тех пор, пока в зрелый возраст не вступило первое поколение, в массе прочитавшее Толстого и Салтыкова-Щедрина в рамках школьной программы. Культ Брежнева народом, в массе получившим среднее образование, воспринимался уже как пародия. Даже поверхностное изучение русской литературы – надежный заслон на пути перерождения страны в нечто вроде Туркмении или Северной Кореи.

4. Светская литература, остающаяся в рамках морали.
Не являясь агрессивно-атеистической, русская литература XIX века, тем не менее, была вполне светской по своему духу. Даже Достоевского с Лесковым вряд ли можно назвать «религиозными писателями». А с Пушкиным церковь до сих пор судится за его «Сказку о попе и его работнике Балде». Тем не менее, светская русская литература счастливо избежала тех крайностей, которые были характерны для европейской культуры XVIII-XIX вв., когда разрыв с христианством как религией нередко приводил писателей к публичному разрыву и с общественной моралью, основаной на христианстве. Маркизов де Садов на русской почве не появилось. В целом, у русских писателей речь идет о балансе между уважением к народной вере, к нравственному содержанию христианской доктрины и вполне светским рациональным взглядом на мир. Этот баланс весьма актуален и в наши дни.

5. Литература, созданная свободными людьми для свободных людей.
Почти половина великих русских писателей принадлежала к кругу высшей аристократии. Это настоящие Господа, люди свободные и «непоротые» уже несколько поколений. Остальные писатели, по мере способностей, старались поддерживать тот же господский тон (эту особенность, в порядке самокритики, высмеял Достоевский в «Селе Степанчикове и его обитателях»). Другим словами, русская литература по своему источнику и по своему духу – это литература Господ, Свободных Людей, отражающая взгляд Господина, а не раба, не слуги, не поденщика, которому приходится в страхе и унижениях добывать себе ежедневное пропитание. Проникаясь чтением русских классиков, человек по сути сам возводит себя во дворянство, понемногу приучается смотреть на мир так, как на него смотрели свободные люди, господа. И что немаловажно, русские свободные люди, русские господа. После десятилетий рабства и унижений, это крайне важный жизненный опыт для русских. Отобрать у русских великую русскую литературу может только человек, желающий окончательно превратить их в народ рабов. Никакой Ницше это не возместит, потому что сам Ницше в социальном отношении был всего лишь бюргером, бедным поденщиком-инвалидом, а на современную ему петербургскую аристократию смотрел с восхищением, снизу вверх.

6. Великая Европейская литература.
Для кого-то это выглядит как парадокс: у «диких азиатов» русских есть собственная великая европейская литература, признаваемая в качестве европейской и самими европейцами. Собственно, русская классика, созданная русскими европейцами, – это самый близкий и доступный для русского кусочек Европы, который можно воспринимать непосредственно, без переводчиков. Первый слой европеизации для русского – знакомство с великой русской литературой XIX века. Тот, кто хочет отнять у русских детей русскую классику, – автоматически толкает их в Азию, подальше от Европы. Борьба с русской классикой в России – это азиатская реакция, занятие тупых и злобных азиатов, что бы сами они о себе ни воображали. ( Read more... )

С удивлением наблюдаю, как сетевая публика набросилась на безобидного поэта-любителя из Карачаево-Черкесии. Казалось бы, это тот случай, когда нужно проявить диогенову мудрость. Вот хороший кавказец: не партизанит по горам, не занимается гоп-стопом в Москве, а мирно себе пишет стихи. Чего вам еще надо, идиоты? Поаплодируем ему хотя бы за это. По мне, пусть бы они все поголовно сочиняли любые стихи на русском или на родном языке и видели в этом главное дело своей жизни. Более того, я абсолютно уверен, если бы точно такие же стихи написали Пригов, Гельман или кто-нибудь из «московских концептуалистов», та же публика сейчас заходилась бы в экстазе, объясняя нескладные вирши «специальным творческим приемом», «закосом под примитивизм», «сарказмом и гротеском» и прочим «постмодерном».

И тут возникает вопрос, а по какой такой причине «синкретическая публика» вообще заметила этого безобидного автора? Таких поэтов-любителей в России – десятки тысяч, издаются мелкими тиражами на личные или спонсорские деньги, и никого это не заботит. Ответ очевиден: среди стихов Ханапи Магомедовича Эбеккуева встречаются те, где он хорошо говорит о русских.

«Великий русский народ Пусть в веках живет. Такой прославленный он, Всегда говорю о нем».

И за это его решили немного проучить: ну не положено кавказцам хорошо говорить о русских. Это кому-то очень не нравится, мешает. А вот если бы он сказал о русских какую-нибудь гадость – кто знает, не возвели бы его в достоинство Пригова? Тут же нашли бы причину им искренне восхищаться как оригинальным представителем contemporary art. Еще бы и премию дали. Гельман с ним носился бы по городам и весям, рекламировал бы на все лады. Человек, хорошо отозвавшись о русских, по сути погубил свою карьеру. Призываю всех русских прекратить глумление над этим достойнейшим кавказцем.

P.S. Вот здесь по ссылке стихи Эбеккуева оформлены более правильно, как белый стих. И в этом написании они уже не смотрятся как гротеск. Приходит мысль о некоем подобии хокку, с изрядной долей самоиронии. Это не претензия на рифмованные стихи, а философски-насреддиновский белый стих "с кавказским акцентом", наполненный едва заметным намеком на рифму. Думаю, многие строчки этого автора разойдутся на цитаты и прочно войдут в культуру.

Обобщил недавнюю заметку про «регионалистскую фантастику» и включил туда полемику с «наездом» Константина Крылова.

В итоге получилась целая статья для ИNАЧЕ: «Восстание пространств. Регионалистская фантастика в борьбе с «Серой Ордой».

Название помог довести до ума Вадим Штепа.

Анатолия Онегова старшее поколение может помнить по передаче «Школа юннатов», которую он создал и вел долгие годы, по его участию в борьбе с «Поворотом северных рек». Интересна биография писателя. Онегов воплотил в реальность то, о чем Лев Толстой мечтал всю свою жизнь. В 30 лет он бросил перспективную по тем временам (60-е гг.) карьеру конструктора-ракетчика и подался в заонежскую тайгу. Поясню: не «романтика отпуска», не «творческая командировка», а всерьез: изо дня в день в тайге, в глуши, при любой погоде, зарабатывать себе на хлеб насущный трудом рыбака, охотника, пастуха. И так из года в год, добиваясь полного взаимопонимания с природой Русского Севера и людьми, которые с тайгой на равных.
( Read more... ) «Я живу в заонежской тайге» (1973 г.). Это книга о людях в той же мере, в какой о природе. И не просто этнографическое описание таежных «резкИх мужиков», попытка передать их мысли, строй речи, а настоящая «философия тайги», тот взгляд на мир и на жизнь, который она воспитывает. Чем больше вчитываешься, тем важнее становится не ЧТО описывает автор, а КАК он это описывает: его манера видеть самые простые и обыденные вещи. Для примера приведу отрывок, героем которого стали... дрова. Советую мысленно «озвучить» этот текст в исполнении актера Льва Дурова, на которого писатель немного похож:

«Мне всегда казалось, что ель, угрюмая, неразговорчивая, живет тяжелой жизнью. {...} И эта сырая, трудная жизнь, работа не оставили дереву времени на радость и песни. Если некогда было даже поговорить с подругами, а когда срывался тупой бурелом и она, не выдержав, должна была упасть, есть успевала только один раз вскрикнуть и с глухим стоном свалиться на седой мох.

Сейчас ель в печи рядом с огнем. И смолистые, жилистые от трудной жизни еловые дрова и сейчас остаются добрыми тружениками. Но дерево еще не хочет умирать, не хочет перестать жить, не зная, не встретив счастья, песен, никогда не одевшись настоящим цветом, и ель будто сердится, немного потрескивает, а иногда, вспомнив что-нибудь слишком трудное, вдруг выбросит в сердцах из печи тяжелый уголь: ведь в свой последний день, день огня, дерево всегда вспоминает свою прожитую жизнь...»

Жирный шрифт (мой) - чтобы читатель мог задержать внимание и просмаковать эту фразу. Удивительно: человек кладет в печь дрова с тем же чувством, с каким японцы заваривают чай. Больше всего проза Онегова напоминает подстрочник для хокку, танка – или какую-то особую, русскую манеру писать танка, обходясь без вычурной формы:

«Иногда я выбираю из поленницы трудные, чуть кривые ольховые чурочки. Я не варю на них уху, не кипячу чай, я просто подбрасываю их в печь и недолго слушаю последний рассказ ольхи о своей не очень веселой жизни...
( Read more... )