Над вечной рыбалкой
Apr. 28th, 2016 08:45 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
kornevЗаметил, как Егор Холмогоров медитирует над картиной Левитана «Над вечным покоем». Пожалуй, можно согласиться с тем, что сам Левитан воспринимал ее несколько иначе, чем современный зритель. Как следует из писем, эта картина для него именно «похоронная», жуткая, кто-то из друзей даже увидел в ней аналог последнего реквиема Моцарта, как бы отпевание самого себя. Есть показательный штрих, о котором Холмогоров не упомянул, хотя он подтверждает его оценку: Левитан признавался, что писал эту картину под звуки траурного марша из Героической симфонии Бетховена. Этот похоронный марш современным зрителем совершенно не воспринимается как адекватный фон для картины. Современного русского она не удручает, а умиротворяет. Скорее уж подойдет глубокомысленная баховская токката ре минор.
Но все же картина - это не фотография. Невозможно ее «понять лучше, чем сам автор». Разве что в каких-то мелочах, связанных с колоритом эпохи: для автора это - обыденность, он передает детали повседневности, не задумываясь, а для нас они вдруг обретают самостоятельный смысл. Или наоборот: значимое отсутствие какого-то важного штриха может навести ужас на современников, но последующие поколения просто ничего не заметят и не поймут. Например, картина «Всадник без головы» в таком будущем, где у всех от рождения ампутированы головы, будет восприниматься как «обычная конная прогулка». «И чему современники ужасались?» Вот эту отсутствующую, свежесрубленную голову на картине Левитана мы, вполне возможно, и не замечаем.
Давайте немного пофантазируем. Допустим, у нас на дворе 1976 год. Некий молодой и впечатлительный интеллигент начал догадываться, что на самом деле произошло с Россией за последние полвека. Только что он прочитал «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина. Или Онегова про Русский Север. Или любого другого, кто писал тогда о заброшенных деревнях и исчезающем русском крестьянине. И вот, под этим впечатлением, пытается разобраться с картиной Левитана:
«А ведь в своем 1894 году Левитан в принципе не мог наблюдать тот пейзаж, который изображен на картине. Такого рода «лунные» пейзажи в населенной, европейской части России стали обыденными только с 1960-х гг., после коллективизации, урбанизации и уничтожения («укрупнения») большей части сельских поселений. Во времена Левитана, до того как большевики убили крестьянство, Русский Простор был равномерно заселен и густо наполнен людьми и следами их деятельности. По реке туда-сюда обязательно плавали бы лодчонки, на берегу - сидели бы рыбаки с удочками, на прибрежных лугах - паслись бы коровы. Детишки какие-нибудь резвились бы, коней мыли. Скорее всего, на горизонте «в кадр» попала бы и пара маленьких деревушек или хуторов. Ничего этого мы на картине не видим, хотя вокруг - лето, а кладбище говорит о близости человеческого жилья. Левитан написал не просто «Русский Пейзаж», а «Русский Пейзаж, где убили всех русских». Убили и похоронили, - здесь же, на пригорке. Последний, недобитый, укрылся в церквушке и молится за упокой. Отсюда и похоронный марш, который звучал у художника в голове во время работы над картиной. Это - пророчество, видение будущего!»
Именно такой - заброшенной, опустыненной, заупокойной, - предстала русская земля в 60е-70е годы перед взором первого советского поколения, которое снова вспомнило, что оно - русское. «Истинное» время создания этой картины - 70-е годы, и написать ее должен был художник-«почвенник» под впечатлением творчества русских писателей, названных «деревенщиками». Тогда все понятно, все на своих местах. В том числе - «море разливанное» на том месте, которое, возможно, совсем недавно было сушей, обиталищем русских людей. Там, глубоко на дне водохранилища, и погребена та самая Матёра, современная версия града Китежа. Все остальное, вся Россия, - уничтожено, затоплено водами времени, остался только этот погост на пригорке и ветхая церквушка.
Получается, Левитан написал не просто «Русский Пейзаж», а «Россию в Царстве Мертвых». Именно с этим связан охвативший художника ужас: он то сам жил еще в Царстве Живых, ему было непривычно.
По счастью, мы вовсе не обязаны придерживаться такой жестокой интерпретации. Для нас ценно как раз то, что на картине запечатлен Русский Простор 1894 года, а не 1934 или 1974 года, - целый и невредимый, еще не испоганенный мерзостями. И сознание художника, который зафиксировал для нас этот образ Простора, - тоже «эталонное», не искалеченное теми ужасами, которые русским пришлось перенести позднее. И поэтому, как правильно заметил Холмогоров: «Мы с восторгом и влюбленностью смотрим на тот пейзаж, который навевал на его создателя экзистенциальный ужас». Понятно, что все левитановские «ужасы» для нас - это просто тонкие нюансировки позитивных эмоций. Примерно как «страдания юного Вертера» на взгляд бывшего узника Гестапо.
«Ужасы», конечно, у Левитана могли быть только умозрительные и детские, как и все в Серебряном веке. «Я грустил под музыку Бетховена и плакал над страданиями юного Вертера». Кстати, если на эту картину повлиял один немец - Бетховен, то мог повлиять и другой - Кант. Конец XIX века, когда писалась картина, был временем оживления интереса к Канту, и в Европе, и у нас. У Канта в «Критике способности суждения» есть многословное рассуждение о чувстве возвышенного применительно к видам природы. Левитан, поместив крошечную церквушку на фоне колоссального по масштабам и внутренней силе пейзажа, сработал вполне «по Канту», на стимулирование чувства возвышенного. «Возвышенное» возникает, когда мы, сталкиваясь с бесконечно превосходящими нас физически силами природы, тем не менее, осознаем, что наш человеческий разум и воля позволяют нам всю эту мощь проигнорировать и послать куда подальше. Природа нас пугает и подавляет - а мы не боимся и не сдаемся.
Вот только для русского сознания простор и масштаб - не слишком хорошие стимулы возвышенного. У обычного европейца чувство возвышенного простимулировать легко: нужно просто вывести его за пределы одноклеточного европейского пейзажа и показать, каковы они, русские просторы. Преодолевая свою природную агорафобию, немец на русских просторах чувствует себя ницшеанским Сверхчеловеком, у него крышу сносит. А русский с этим живет от рождения, русского бескрайним простором не испугаешь, не удивишь, это его родной дом, милый и уютный. Если убрать воображаемую «похоронную» тему, то ничего трагичного на левитановской картине нет. Континентальные просторы у русского проходят не по линии «возвышенного», а по линии «прекрасного» в природе (тоже кантовский термин). Вот отсюда и проистекает та разница в восприятии, которую подметил Холмогоров.
Русская церквушка на пригорке вовсе не «бросает вызов холодному, бескрайнему небу и хтонической водной глади» (или что там еще может выдумать себе глупый немец). Она с этим простором общается, разговаривает. С точки зрения немца, круг «своего, домашнего» на картине ограничивается только церковью с пригорком. Тогда как для русского зрителя все остальное - тоже свое и родное. Не грозная бесконечность мироздания, а «мои облака ползут над моей землей, интимно прикрывая ее от солнца». Красота - видна. Печаль - видна. Но нет никакого «вселенского ужаса». Нет «чуждости», «бесчеловечности» в русской природе.
На взгляд немца, в церквушке, подстать общему похоронному настроению, наверняка кого-то отпевают или молятся за упокой. Может быть, даже гроб открытый стоит, с покойником. А у русского вид огонька в окошке и протоптанная тропинка вызывают совсем другие ассоциации. На самом деле там сидит дьячок в «подсобке» и пьет чай. Он в церквушке подмел, собрал паутину по углам и теперь отдыхает. А в углу удочки сложены. Сейчас допьет, спустится с пригорочка и будет окушков ловить. А червяков заранее рядом с кладбищем накопал - там земля жирная. «Когда русский Царь удит рыбу, Европа может подождать». Когда русский мужик удит рыбу, Бог может подождать.
Кстати, это и есть наиболее типичное, массовое поведение русского «над вечным покоем». Сидит, рыбу ловит, думает о чем-то своем. Русь крестил Апостол Андрей. Апостол Андрей был рыбаком. С тех пор так и повелось, что рыбалка - это специфический русский способ медитации и молитвы (хорошо понимаешь это, читая Онегова). На андреевском флаге изображено, разумеется, не какое-то орудие пыток, а перекрещенные удочки (как бывает иногда, когда двое сидят в маленькой лодке). Одну держит Апостол Андрей, а другую - Сам...
Но все же картина - это не фотография. Невозможно ее «понять лучше, чем сам автор». Разве что в каких-то мелочах, связанных с колоритом эпохи: для автора это - обыденность, он передает детали повседневности, не задумываясь, а для нас они вдруг обретают самостоятельный смысл. Или наоборот: значимое отсутствие какого-то важного штриха может навести ужас на современников, но последующие поколения просто ничего не заметят и не поймут. Например, картина «Всадник без головы» в таком будущем, где у всех от рождения ампутированы головы, будет восприниматься как «обычная конная прогулка». «И чему современники ужасались?» Вот эту отсутствующую, свежесрубленную голову на картине Левитана мы, вполне возможно, и не замечаем.
Давайте немного пофантазируем. Допустим, у нас на дворе 1976 год. Некий молодой и впечатлительный интеллигент начал догадываться, что на самом деле произошло с Россией за последние полвека. Только что он прочитал «Прощание с Матёрой» Валентина Распутина. Или Онегова про Русский Север. Или любого другого, кто писал тогда о заброшенных деревнях и исчезающем русском крестьянине. И вот, под этим впечатлением, пытается разобраться с картиной Левитана:
«А ведь в своем 1894 году Левитан в принципе не мог наблюдать тот пейзаж, который изображен на картине. Такого рода «лунные» пейзажи в населенной, европейской части России стали обыденными только с 1960-х гг., после коллективизации, урбанизации и уничтожения («укрупнения») большей части сельских поселений. Во времена Левитана, до того как большевики убили крестьянство, Русский Простор был равномерно заселен и густо наполнен людьми и следами их деятельности. По реке туда-сюда обязательно плавали бы лодчонки, на берегу - сидели бы рыбаки с удочками, на прибрежных лугах - паслись бы коровы. Детишки какие-нибудь резвились бы, коней мыли. Скорее всего, на горизонте «в кадр» попала бы и пара маленьких деревушек или хуторов. Ничего этого мы на картине не видим, хотя вокруг - лето, а кладбище говорит о близости человеческого жилья. Левитан написал не просто «Русский Пейзаж», а «Русский Пейзаж, где убили всех русских». Убили и похоронили, - здесь же, на пригорке. Последний, недобитый, укрылся в церквушке и молится за упокой. Отсюда и похоронный марш, который звучал у художника в голове во время работы над картиной. Это - пророчество, видение будущего!»
Именно такой - заброшенной, опустыненной, заупокойной, - предстала русская земля в 60е-70е годы перед взором первого советского поколения, которое снова вспомнило, что оно - русское. «Истинное» время создания этой картины - 70-е годы, и написать ее должен был художник-«почвенник» под впечатлением творчества русских писателей, названных «деревенщиками». Тогда все понятно, все на своих местах. В том числе - «море разливанное» на том месте, которое, возможно, совсем недавно было сушей, обиталищем русских людей. Там, глубоко на дне водохранилища, и погребена та самая Матёра, современная версия града Китежа. Все остальное, вся Россия, - уничтожено, затоплено водами времени, остался только этот погост на пригорке и ветхая церквушка.
Получается, Левитан написал не просто «Русский Пейзаж», а «Россию в Царстве Мертвых». Именно с этим связан охвативший художника ужас: он то сам жил еще в Царстве Живых, ему было непривычно.
По счастью, мы вовсе не обязаны придерживаться такой жестокой интерпретации. Для нас ценно как раз то, что на картине запечатлен Русский Простор 1894 года, а не 1934 или 1974 года, - целый и невредимый, еще не испоганенный мерзостями. И сознание художника, который зафиксировал для нас этот образ Простора, - тоже «эталонное», не искалеченное теми ужасами, которые русским пришлось перенести позднее. И поэтому, как правильно заметил Холмогоров: «Мы с восторгом и влюбленностью смотрим на тот пейзаж, который навевал на его создателя экзистенциальный ужас». Понятно, что все левитановские «ужасы» для нас - это просто тонкие нюансировки позитивных эмоций. Примерно как «страдания юного Вертера» на взгляд бывшего узника Гестапо.
«Ужасы», конечно, у Левитана могли быть только умозрительные и детские, как и все в Серебряном веке. «Я грустил под музыку Бетховена и плакал над страданиями юного Вертера». Кстати, если на эту картину повлиял один немец - Бетховен, то мог повлиять и другой - Кант. Конец XIX века, когда писалась картина, был временем оживления интереса к Канту, и в Европе, и у нас. У Канта в «Критике способности суждения» есть многословное рассуждение о чувстве возвышенного применительно к видам природы. Левитан, поместив крошечную церквушку на фоне колоссального по масштабам и внутренней силе пейзажа, сработал вполне «по Канту», на стимулирование чувства возвышенного. «Возвышенное» возникает, когда мы, сталкиваясь с бесконечно превосходящими нас физически силами природы, тем не менее, осознаем, что наш человеческий разум и воля позволяют нам всю эту мощь проигнорировать и послать куда подальше. Природа нас пугает и подавляет - а мы не боимся и не сдаемся.
Вот только для русского сознания простор и масштаб - не слишком хорошие стимулы возвышенного. У обычного европейца чувство возвышенного простимулировать легко: нужно просто вывести его за пределы одноклеточного европейского пейзажа и показать, каковы они, русские просторы. Преодолевая свою природную агорафобию, немец на русских просторах чувствует себя ницшеанским Сверхчеловеком, у него крышу сносит. А русский с этим живет от рождения, русского бескрайним простором не испугаешь, не удивишь, это его родной дом, милый и уютный. Если убрать воображаемую «похоронную» тему, то ничего трагичного на левитановской картине нет. Континентальные просторы у русского проходят не по линии «возвышенного», а по линии «прекрасного» в природе (тоже кантовский термин). Вот отсюда и проистекает та разница в восприятии, которую подметил Холмогоров.
Русская церквушка на пригорке вовсе не «бросает вызов холодному, бескрайнему небу и хтонической водной глади» (или что там еще может выдумать себе глупый немец). Она с этим простором общается, разговаривает. С точки зрения немца, круг «своего, домашнего» на картине ограничивается только церковью с пригорком. Тогда как для русского зрителя все остальное - тоже свое и родное. Не грозная бесконечность мироздания, а «мои облака ползут над моей землей, интимно прикрывая ее от солнца». Красота - видна. Печаль - видна. Но нет никакого «вселенского ужаса». Нет «чуждости», «бесчеловечности» в русской природе.
На взгляд немца, в церквушке, подстать общему похоронному настроению, наверняка кого-то отпевают или молятся за упокой. Может быть, даже гроб открытый стоит, с покойником. А у русского вид огонька в окошке и протоптанная тропинка вызывают совсем другие ассоциации. На самом деле там сидит дьячок в «подсобке» и пьет чай. Он в церквушке подмел, собрал паутину по углам и теперь отдыхает. А в углу удочки сложены. Сейчас допьет, спустится с пригорочка и будет окушков ловить. А червяков заранее рядом с кладбищем накопал - там земля жирная. «Когда русский Царь удит рыбу, Европа может подождать». Когда русский мужик удит рыбу, Бог может подождать.
Кстати, это и есть наиболее типичное, массовое поведение русского «над вечным покоем». Сидит, рыбу ловит, думает о чем-то своем. Русь крестил Апостол Андрей. Апостол Андрей был рыбаком. С тех пор так и повелось, что рыбалка - это специфический русский способ медитации и молитвы (хорошо понимаешь это, читая Онегова). На андреевском флаге изображено, разумеется, не какое-то орудие пыток, а перекрещенные удочки (как бывает иногда, когда двое сидят в маленькой лодке). Одну держит Апостол Андрей, а другую - Сам...
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
Re: и сосны говорят ...
Date: 2016-04-28 06:57 am (UTC)извините, "немцу" извинительно не знать таких вещей, но не русскому националисту, обратившемуся от политоты к культурологии
Re: и сосны говорят ...
Date: 2016-04-28 08:18 am (UTC)Re: и сосны говорят ...
Date: 2016-04-28 10:51 am (UTC)человек говорит об архетипах русской культуры, не зная некоторых особенностей русского "вмещающего ландшафта" – да ладно бы, это не проблема, можно справиться за две минуты в том же гугле, как я и сделал, хотя перед моими глазами сразу встала картинка из моего детства, из моих "семейных угодий" – пшеничное поле и сосновый лес, в одном кадре
но Холмогоров то этого не сделал – и всё впечатление от философических красот холмогоровского текста разрушается (не только по этой причине вообще-то), на меня он не "работает" – а на кого тогда он рассчитан? на тех, кто не знают, что сосны и пшеница прекрасно растут в одном "вмещающем ландшафте"?
ну ладно, этого дети асфальта могут не знать, того не знать, другого... – ну а чем тогда они отличаются от "Левитана", "человека сформированного культурой с вмещающим городским ландшафтом"? (хотя Левитан, думаю, про сосны то знал...)
только "кровью"...
значит "гаплогруппы" и прочая расистская хрень – неизбежно, как единственно достоверный аргумент русской этничности для детей асфальта, утративших свои этническими корни
no subject
Date: 2016-04-28 11:30 am (UTC)Сосна и береза, о чем я пишу в той же статье - элементы именно северного, постледникового пейзажа. О чем рассказывается в прекрасной "Истории леса" Кюстера. В семиотике шишкинских пейзажей сосна однозначно маркирует Север ("На Севере диком...".)
А то, что при разговоре о русской идентичности у таких какивы немедленно начинается трясучка, испускание пены, и расизм (к которому приплетены гаплогруппы в которых вы опять же ничего не понимаете) - это хороший знак, говорящий что по мере развития русского самосознания у вашей братии от трясучки этой приключится кондратий.
no subject
Date: 2016-04-28 02:53 pm (UTC)поверьте – нафиг не надо
если б мне захотелось Вас чисто потроллить, то уж конечно по литературно-семиотической линии, мне ведь приходило в голову это стихотворение – в смысле, что скорее всего Вы на него опирались, в Вашей "семиотике", возможно даже в немецком варианте
Ein Fichtenbaum steht einsam
Im Norden auf kahler Hoeh'.
Ihn schlaefert; mit weisser Decke
Umhuellen ihn Eis und Schnee.
Er traeumt von einer Palme,
Die, fern im Morgenland,
Einsam und schweigend trauert
Auf brennender Felsenwand.
кстати, тоже ведь можно сравнить семитский оригинал и прекрасный арийский перевод Лермонтова
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
И снится ей всё, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна, на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
PS
ну и как любителю живописи вот Вам в подарок сосны Сезанна